Часть десятая

(1900–1912 гг.)

27 сентября.

…К ночи обозным порядком пришли на разъезд «Угольный» в 9 верстах от Мукдена. Темно, грязно и холодно. Вытоптанные поля, разрушенные фанзы с выбитыми рамами и дверями, разорённые кумирни с вытащенными наружу и в куски разбитыми китайскими «богами». Изрубленные деревья, брошенные арбы с разбитыми колёсами и издыхающие животные. Осёл с перебитой ногой, пытающийся ковылять за проходящим обозом. Красивая вороная лошадь, тихо заржавшая нам вслед. Два раза пыталась она подняться и снова падала на бок. Стаи одичалых от голода собак провожали нас воем и злобным лаем.

Несколько хирургов проводят ампутацию ноги у молодого солдата (без хлороформа). Я стою у материала и готовлю сулемовые тампоны. Проходит несколько минут, и в большой таз опускается бледная, бескровная нога, кажущаяся такой странной и страшной… Я не могу оторвать от неё глаз, сердце рвётся, и я жду, жду, чтобы её скорей унесли из палатки. Около ампутированного идёт спешная работа, но уже внесли другого…^[534]

 

Страдания войны и чувство профессионального долга журналиста затмили в сознании Надежды Лухмановой даже беду в семье её собственной дочери в далёкой Одессе.

Летом 1904 года, на высоте своей врачебно-педагогической карьеры и семейного счастья, В. Н. Массен делегируется университетом в Берлин на XII Международный медицинский конгресс, куда едет с женой и дочерью и где читает доклад в одной из секций.

Берлинское фото оказалось последним, запечатлевшим для нас счастливое профессорское семейство. Очевидно, где-то там, высоко, в книге Судеб, Всевышний именно так, а не иначе, распорядился его земной жизнью, забрав её в расцвете сил, полную планов и желаний их свершения.

6 сентября во время чтения лекции в факультетской клинике профессор Массен страшно изменился в лице, тихо вскрикнул и упал без чувств на пол. В тот же день, не приходя в сознание, он и скончался от инсульта, осложнённого почти 10-летним ревматизмом сердца. 32-летняя Мария Викторовна пережила смерть мужа, будучи беременной их вторым ребёнком. Дочь Зоя Массен родилась 4 мая 1905 года, так и не увидев отца. Но даже трагедия дочери не стала поводом к скорейшему отъезду матери с театра войны.

Телеграмма от 2 марта 1905 года из Каюана (в 20 верстах от Телина):

27 марта, Сеншантай.

…Погода ужасно холодная. Снег валит и лежит пеленой, хоть на санях поезжай. И буран такой, что едва можно стоять на ногах, лошади в упряжи останавливаются по дорогам. Но ветер уже южный и, несмотря на свою ураганную силу, несёт в себе дыхание весны. За работу в госпиталях под Ляояном и при Шахэ (в дивизионном лазарете) я награждена серебряной медалью «За храбрость» на Георгиевской ленте…^[538]

…От Кайюаня мы двинулись, когда все здания и станция горели. В Херсу состою при 15-м подвижном госпитале (3-ей дивизии, 3-го корпуса, 1-ой армии). За 22 дня довольно тяжёлого похода прошла и проехала по Маньчжурии не менее 400 вёрст. Я получила «перевязь» — права военного корреспондента и — 8-го мая удостоилась долгой беседы с командующим 1-ой армии генерал-адъютантом А. Н. Куропаткиным…^[539]

 

Надежда Александровна честно отрабатывала свой журналистский хлеб. Помимо прямых обязанностей сестры милосердия, она побывала в двух маньчжурских армиях. 50 её репортажей с мест событий опубликовала газета «Южный край» (за период с 23 апреля 1904 по 5 декабря 1905 гг.) и 90 — «Петербургская газета» (с 1 мая 1904 по 9 октября 1905 гг.)!!

В конце жизни она мечтала об издании собрания своих избранных произведений, куда, несомненно, вошли бы и эти строки из её военных«Впечатлений и наблюдений»:

18 октября.

…Идёт Ляоянская битва. Работаем за 2 версты от линии боя, буквально под шрапнелью. Мокнем, холод. Мы (я была пятой сестрой) в трёх шатрах день и ночь перевязываем раненых и хороним убитых, обёрнутых в циновки. Свыше… 1300 человек прошли через наши руки за 10 дней. Вокруг 20, 21, 24, 25, 26 госпиталя. Чувство страха и щемящей впечатлительности притупляется и пропадает. Смерть здесь слишком близка. Опасность идёт всюду рядом с вами, а жестокость, наивная, первобытная, встречается на каждом шагу.

Каким ужасным кошмаром будет казаться нам всё пережитое, каким нечеловеческим — все эти деяния рук человеческих…? Не думаю, что мне после перенесённых здесь испытаний, страданий и потрясений осталось впереди ещё много лет жизни…^[540]

 

А ужас светской женщины и матери при виде брошенных на поле боя раненых и от невозможности что-либо сделать.

Но окончились бои, отправлены в тыл раненые, затишье, и уже лирические мотивы слышны в её репортажах:

По окончании бездарно проигранной войны и подписании сторонами мирного договора^[545] Надежда Александровна, несмотря на возраст, усталость и неважное здоровье, не спешит возвращаться ни к столичной жизни, ни к нуждающейся в её помощи дочери, оставшейся с двумя крохотными девочками на руках.

Профессиональные качества журналистки и писателя, подогреваемые общественным интересом к осмыслению феномена бесспорной победы маленькой страны над огромной Российской империей, берут в ней верх над семейными ценностями и даже собственной жизнью.

Оценив бесстрашие и стойкость японского солдата, ни в чём не уступавшего русскому воину, она, будучи патриоткой и убеждённой монархисткой, видит причину необыкновенного успеха противника в какой-то особенной и очень эффективно поставленной системе воспитания патриотизма не только будущих воинов, но и женской половины населения — то есть всей нации. Истиной оказалось убеждение бывшего Главнокомандующего А. Н. Куропаткина, высказанное ей при аудиенции: «…Здесь не Россия сражается с Японией, а только русское воинство с целой страной!..»

Понимая, что не простит себе упущенной возможности досконально разобраться в этом вопросе, она решается посетить страну-победительницу, имея конечной целью написать о ней книгу. Покинув госпиталь в Херсу, писательница едет в Харбин.

Для получения разрешения на выезд в Японию Надежда Александровна добралась до ставки Главнокомандующего в Лошагоу. Принятая самим Линевичем и получив все необходимые бумаги от начальника штаба генерала Орановского, она возвращается в Харбин. Сдав на отправку в Петербург личный багаж, в том числе и литературный материал, неугомонная писательница и журналистка 27 октября отбывает во Владивосток, где ей предстояло пережить три страшных дня жестокого и беспощадного солдатского бунта.

А пока, наслаждаясь покоем в отдельном купе, предоставленном ей управляющим Китайской Восточной железной дороги Д. Л. Хорватом, она знакомится с семьёй дивизионного генерала П. Н. Баженова. Вместе они ночуют в вагоне поезда по прибытии во Владивосток, а на следующий день, устроившись в деревянном домике Красного Креста на Светланской улице, осматривают город, бухты и форты на паровом катере.

30–31 октября — массовые избиения толпами демобилизованных солдат многочисленных китайских и корейских торговцев, собственных офицеров, разгром лавок, магазинов, рынков, складов, офицерского собрания, ресторанов. Мародёрство, пьянство, грабежи, стрельба, поджоги, убийства и… выстрелы по обезумевшей толпе из орудий!

Оставив дымящийся от пожаров и разорённый не японцами, а самими русскими город, Надежда Александровна отбыла 1 ноября 1905 года в Нагасаки на госпитальном пароходе «Монголия», зафрахтованном «Красным Крестом» для вывоза на родину пленных воинов проигранной войны.

Пока корреспондент Лухманова исполняла свой гражданский долг участника и комментатора бедствий войны, перевернувших в её душе представления о сущности самого бытия, столичные критики всё искали в её довоенной женской прозе и лекционной деятельности элементы морализаторства, риторики и бездушия добродетели.

Несмотря на критику, в Москве вышел сборник очерков писательницы «Вопросы и запросы жизни», в Петербурге — пьеса «Серый герой». 27 июня 1904 года А. А. Бренко ставит её комедию «Господин директор»^[549] на сцене «Драматическо-музыкального общества в Лесном».

«Из походного журнала»

22 июня 1900 года 29-летний гвардии поручик и полковой летописец Борис Адамович удостоился очередного воинского звания — штабс-капитана. Ежегодно с ноября по апрель он по-прежнему работает в архиве Главного штаба, проживая в квартире матери и сестры Мани (Мойка, 56). «Русский Инвалид»^[550], «Военный сборник»^[551], «Русская старина»^[552] охотно публикуют его многочисленные исторические изыскания — «По поводу восстановления старшинства 3-го гренадерского Перновского короля Фридриха Вильгельма IV полка», «Начало полков лейб-гвардии: Московского и Литовского», «Могила сподвижника Петра Великого графа Ф. М. Апраксина», «Осада Выборга. 1710 год», «Князь И. Ф. Борятинский». В Варшаве отдельными изданиями в 1900 и 1901 годах выходят рассказы для солдат — «Кексгольмская слава», «Подвиг рядового Арисова». В 1903 году издаётся его исследование «Первое общество офицеров лейб-гвардии Кексгольмского полка» — послужной список 35 командиров 1710 года от подполковника И. Е. Лутковского до подпоручика В. Нехорошева. На экземпляре этой брошюрки в военном отделе РГБ в Москве сохранился автограф автора: «Дорогому товарищу по работе и Союзнику Александру Ивановичу Григоровичу. 2 июля. Б. Адамович».

К основателю полкового музея и подающему надежды военному историку, дополнившему армейский кодекс чести собственной цитатой«В святой славе полка — бессмертие наших имён!», стали обращаться высокопоставленные командиры строевых частей.

 

6 мая 1900 г. Варшава.

Поручику Адамовичу:

21 июля 81-й пехотный Апшеронский полк моей дивизии празднует свой 200-летний юбилей. На средства его шефа и великого князя Георгия Михайловича издана история полка. Передаю в дар кексгольмцам экземпляр книги и «Памятку» апшеронцев. Начальник 21-ой пехотной дивизии генерал-лейтенант Резвый. Владикавказ^[553].

 

27 апреля 1901 г. С.-Петербург, Мойка, 56.

Штабс-капитану Адамовичу:

Убедительно прошу изготовить гипсовый слепок с посмертной маски лица императора Петра Великого из музея кексгольмского полка для поднесения как реликвии в дар от апшеронцев 44-му драгунскому Нижегородскому Его Величества полку в связи с 200-летним юбилеем 8 сентября. Генерал-лейтенант Резвый. Владикавказ^[554].

 

За общественными, архивными и литературными занятиями молодой офицер не забывал и службу, периодически замещая командира роты ^[555].

Наезжая летними отпусками в имение в Петровцы, Борис Викторович оттаивал там душой от казарменного быта. Он легко сошёлся с четырьмя детьми отца от второго брака, чем расположил к себе и родителей Елизаветы Семёновны (Семёна Исаевича и Ольгу Фёдоровну), и её родных сестёр — Веру, Таисию и Наталью, иногда приезжавших в миргородскую глушь из Петербурга. С самой Лизой, всего лишь на 2,5 года старше его самого, у Бориса установились особые, тщательно скрываемые друг от друга и тем более от родственников, отношения, на которые могли бы пролить свет многие десятки её писем к нему. Но сохранившиеся в личном фонде Б. В. Адамовича в РГВИА, они, увы, в большинстве своём недоступны исследователю по банальным «техническим причинам»^[556].

После смерти отца и переезда летом 1903 года Елизаветы Семёновны с детьми в столицу участие Бориса Викторовича в семейных делах Адамовичей — Вейнбергов стало совсем доверительным. Из писем О. Ф. Вейнберг к Б. В. Адамовичу в Варшаву от 30 марта и 8 мая 1904 года:

 

…Спасибо за цветочки. Приятный сюрприз. Хорошо бы всем поехать в Петровцы, но мужу скучно в деревне. Не хочет ехать и Тася. А я без неё не поеду. Если бы Вы смогли жить там всё лето, то и мы бы поехали. Удивляет храбрость Лизы ночами в Петровцах. Она Вам часто и много пишет. Целую Вас за хорошее к нам отношение…^[557]

 

Из письма 12-летнего Георгия Адамовича старшему брату в Варшаву от 17 мая 1904 года:

 

Дорогой Боря! Олюшу уже отпустили из гимназии, счастливая. Меня же отпустят только 20-го. Как поздно! Уроки на лето зададут, но очень мало. Учитель ботаники велел нам собирать гербариум, не менее 25 растений. Это будет совсем не трудно и даже интересно. 14-го, на Коронацию, мы были на островах. Нам очень понравилось. Погода была хорошая, но страшный ветер. Теперь лучше, но довольно холодно.

Вчера в день Святой Троицы были у Тани в Смольном. Она весёлая, рада, что скоро отпускают. Оттуда поехали к бабушке и там гуляли до вечера. Сегодня мы опять едем к ней. Прости, что так долго не писал и что пишу без линеек и транспаранта. Целую Тебя крепко. Любящий Тебя очень Жоржик^[558].

 

Из письма от 6 июня 1904 года:

 

Дорогой Боря!

Вот мы и в Петровнах. Ехали очень хорошо. Бабушка, Тётя, Верочка и Тася приехали утром из Петергофа и вместе с дедушкой и Жаком провожали нас на вокзал. Утром в вагоне мы встали очень рано, так как поезд приехал в Москву в 7 утра. Нас встретил И. М. Ильин и повёз к себе пить кофе. Потом мы поехали к Иверской и вернулись к обеду. Поезд отходил в 6 вечера, и Ильин и Штадены нас провожали. Чай мы пили уже в Серпухове.

В Миргороде нас встретили Дядя, Тётя и мужики с подводами. Мы заехали на кладбище, где похоронен папа. В Петровцах нас встретил дядя Саша, который всем нам очень понравился, но у него сегодня вскочил флюс. Дивчина Домна, которую наняла Тётя, кстати сказать, очень способная — в два дня научилась накрывать на стол.

Большая кошка жива, а котят, которых отдали Марусе на сохранение, разодрали голодные собаки! Вечером пришла старая почтальонша и принесла письма от Тебя и Таси. Газет ещё нет. Погода чудная: всё время голубое небо и ни разу не было дождя. Сегодня в первый раз набрали земляники.

Так как у Олюши и Тани нет места, то я пишу от своего и их имени жалобу на Вову. Нам говорили: «Вот поедете в Петровцы, там и покатаетесь на Вовином велосипеде». И вдруг… что же Ты думаешь! Вова нам его не даёт. Просим тебя написать ему убедительное письмо. Сломать мы его не сможем, потому что в Петергофе мы катались на Тасином и Верочкином велосипедах, тем более что двое бегут рядом. Крепко целую Тебя. Очень Тебя любящий Жоржик. Приезжай к нам скорее^[559].

 

Но штабс-капитан, смиряя плоть, предпочёл войну идиллии летнего отдыха вблизи влюблённой и недосягаемой для него женщины. Перед глазами стоял необъяснимый поступок матери, в 62 года добровольно оставившей мирскую жизнь, уехавшей 4 апреля на русско-японскую войну в Маньчжурию и уже «крещённой» в Харбине первым общением с тяжелоранеными, доставленными из-под Тюренчена.

Неучастие элиты армии в дальневосточной и, как им казалось, быстротечной, победоносной войне, не лишало молодых гвардейских офицеров военного счастья и ратных подвигов на полях сражений. Более того, подобный порыв приобретения бесценного боевого опыта приветствовался и поощрялся производством в следующий чин при зачислении добровольца на место выбывшего в бою армейского командира его ранга.

Сделали свой выбор и два друга-кексгольмца Борис Адамович и Константин Цабель, отправившись 19 июня из Варшавы на далёкую азиатскую войну с неведомым доселе для России и, как показали уже первые бои, непредсказуемо-упорным врагом. Из письма Т. С. Вейнберг Б. В. Адамовичу от 18 июня 1904 года:

 

…Вчера получили твою неожиданную телеграмму. Ты нас огорчил. Только на днях Лиза писала, что ты принимаешь роту и потому неизвестно, удастся ли тебе просить отпуск в Петровцы. И вдруг такая перемена. Ждём подробностей. Лизу это ужасно опечалит, она так ждёт тебя. И мы радовались, что ты с детьми поживёшь. Знаю, что ты об этом тоже мечтал. Конечно, на всё воля Божья. Пишу в Петровцы, может и туда письмо не успеет. Всплакнули мы вчера. Будем молиться за тебя, и, может быть, Он будет милостив. Не забывай искренне любящую тебя друга Тасю. Дай Бог тебе избежать всего страшного. Ведь ты сам не очень крепкого сложения. Помни о нас всех, знай, что мы горячо любим тебя. Сколько радости доставишь нам, если чиркнёшь словечко…^[560]

 

Из письма О. Ф. Вейнберг Б. В. Адамовичу от 15 июля 1904 года:

 

…Получила вчера вечером Ваше письмо, а раньше — «открытое» и телеграмму. Мы все любим Вас как дорогого, родного и искренне грустим о Вашем решении. Смотрю на Ваш портрет и плачу. Тася почти всякий день, как многие барышни и дамы, работает в Английском дворце: шьёт, пакует посылки для солдат (гимнастёрка, фуражка, бельё, мешочки с сахаром, чаем, табаком, мелочами)…^[561]

 

Из телеграммы Лизы из Миргорода Борису Адамовичу в Варшаву от 17 июня 1904 года:

Им действительно удалось свидеться и, обнявшись, молча простоять все 15 минут такой скоротечной стоянки на платформе маленького миргородского вокзала.

 

«Из походного журнала» Б. В. Адамовича:

 

27 июня 1904 года.

…В небольшой церковке на станции «Вязовая» на Урале я поставил свечу перед Голгофой и молился о тех, кто уже страдает, быть может расставаясь с нами навсегда… Проехали Златоуст и оказались в другой части света. Мы уже не там, где полк и всё родное, мы в Азии, за владения которой воюет Родина — «Окно на Восток, которое едем оправить в железный косяк^[562].

 

2 июля.

…На ст. Кемчуг встреча с санитарным поездом. Первые жертвы Тюренченского боя. Тихо и задумчиво мы разминулись с этим составом. Обе стороны провожали одна другую грустным молчанием…

 

13 июля.

…Харбин, река Сунгари. 23 ½ суток в дороге — 8623 версты. Остановились в жилых комнатах 3-этажного каменного здания Управления Красного Креста…^[563]

 

21 июля.

…В 6 вечера выехали поездом в Ляоянь. Миновали Мукден. Страшное скопление людей и обозов. Вода и грязь вокруг. 24-го вечером получили в штабе армии назначение в 123-й Козловский пехотный полк. 25-го к ночи на повозках и под дождём добрались до расположения части и, заменив погибших 18 июля в бою капитанов, приняли с Цабелем командование над 12-ой и 15-ой ротами…

 

Первая ночь боевого дежурства, датская от романтики войны:

 

…Холодно, о тёплом климате нет и помину. Дождь сечёт беспрерывно. Часто просыпаюсь и уже с 5 утра не сплю. Кое-где подмочило, тесно, грязно. Между нами, на сырой земле, завернувшись во что-то, спит и подрагивает мой денщик. Неизвестность обстановки. Всё чуждо… Мы стоим у деревни Сафанши на сухом русле реки Шахе, совершенно ровном и покрытом галькой. Полукругом к долине примыкают высокие сопки — остроконечные дикие вершины из монолитных гранитных массивов, где покрытых зеленью, где обнаживших дикие скалы или красные пятна песчаных осыпей. По вершинам всё время ходят облака, моросящие на нас дождём. За горами японцы…^[564]

 

3 августа.

…Сегодня мы шли по маньчжурским дорогам во всём их ужасе периода дождей. То жидкая грязь, то липкая скользящая глина. Люди идут только по краям этих грязевых ванн, роты растягиваются. Передвигаться ужасно тяжело. Парит, как в бане, и опять ливень. Одолели 17 вёрст…^[565]

 

12–13 августа.

…Подъём на Юдягоусский перевал. Впереди шёл бой. Японцы рвались с гор в долину Тан-хэ^[566].

Ужасная, тягостная ночь на 14 августа. Сопку со всех сторон окружил туман. Начался дождь, захлестнуло холодной водой, зазнобило от сырости. Об огнях, кострах и палатках не могло быть и речи… Мы лежали на камнях, кутаясь в накидки. Вода стекала ручьями, внизу в лощине нежданно заревела река…^[567] Не выдержав напора противника, 10-й армейский корпус с арьергардными боями отошёл на Ляоянские позиции. И началось сражение…

 

17 августа.

…Далеко за горами вправо прогремели выстрелы, но гул этого первого залпа не оборвался, как бывало прежде, а слился с новыми ударами и раскатами. Отдавало ли эхо в горах, врывались ли новые батареи в общий страшный хор, только грохот и раскаты росли, сглаживали для уха представление о стрельбе орудий и отдельных батарей и сливались в какой-то потрясающе-кипящий взрывами гудящий рокот… Без устали, без минуты вздоха эта ужасная канонада ревела, стонала, злилась, скрежетала, сея разрушение, гибель и смерть… Две силы бросались глыбами чугуна, свинца и стали…

…В 11 часов слышна жестокая перестрелка. Это не полк, не два — это громадное столкновение передовых пехотных частей. В 7 часов вечера по Божьей милости спустился туман, разразился ливень, тьма и мгла наступили раньше ночи. Стреляли уже только со злобы, не видя друг друга, но всё реже и реже и, наконец, замолкли совсем.

Было ли жутко на сопке? Это не был страх личной опасности, но боязнь неудачи, „скандала“ прозевать врага, позволить захватить себя врасплох, не суметь отбить какую-нибудь безумно-дерзкую атаку японцев…